Доктор Лиза: Письма о любви и людях

25 декабря в авиакатастрофе погибла Елизавета Петровна Глинка, исполнительный директор Международной общественной организации «Справедливая помощь», известная как доктор Лиза.

Воспоминаниями о ней и болью утраты делятся коллеги и друзья Елизаветы Петровны.

Нюта Федермессер, президент благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»:

Нюта Федермессер

– Когда-то мы сидели у мамы дома, с Лизой Глинка, ее мужем Глебом, с папой моим… Родители пережили каждый по инфаркту, и Лиза приехала с поддержкой и деньгами, на лекарства, на отдых… Мама подарила ей кольцо, своё самое красивое, которое папа ей подарил на моё рождение, в благодарность за помощь, и чтобы ещё раз подтвердить, что они одной крови…

Потом, когда Лиза уехала, мы с мамой пытались сформулировать, в чем это их кровное единство, кроме хосписов, но в результате сформулировали, в чем их различие.

Мама сказала, что если как-то утром она проснётся и выяснит, что от рака больше никто не умирает, то она радостно уйдёт на пенсию, а вот если Лиза утром проснётся и поймёт, что горя в мире больше нет, то она просто не будет знать, как жить дальше…

И ещё, когда 12 лет назад, в Германии, перед тем, как отправиться в операционную, где должны были подтвердить мамин диагноз, мы с ней сидели в палате, и я требовала, чтобы она назвала, на кого же опереться, если мамы не станет… она сначала сказала: не на кого… А потом добавила: если говорить про уют, про домашнюю атмосферу, про круглосуточные посещения, про то, что в хосписе должна быть жизнь и соблюдение человеческого достоинства, то на Глинку.

Я набрала Лизин номер и дала маме трубку: «Петровна, слушай, я сейчас серьёзно говорю, ты должна меня заменить, не сдать хоспис, если я умру, поняла?»

Лиза с первого дня была членом правления фонда «Вера».
У мамы в кабинете всегда стояла, стоит Лизина фотография. Лиза около танка. В Косово. Неукротимая, неумолимая, непреклонная, сложная, бесстрашная, всегда там, где страшнее всего, где больше всего нужна помощь: в бывшей Югославии, в Донецке, в Сирии, с бездомными у вокзала, с умирающими в хосписе…

И последняя ее публикация на ФБ в годовщину маминой смерти заканчивается словами: “До встречи, Вера”.

Пока тело не найдено, нельзя быть уверенными в том, что Лизы нет. Она пропала без вести. Ждём.

Екатерина Чистякова, директор фонда «Подари жизнь»:

Екатерина Чистякова

– Ужасно, нелепо, тяжело, что таких молодых, энергичных и светлых людей у нас забирают. Такая брешь остается…И такое количество несчастных, покинутых, оплакивающих…

Надо, чтобы кто-то новый выходил вперед и брал на себя ту ношу, которую несла Лиза. Бесстрашный, откликающийся на всё человек, создавший первый хоспис в те времена, когда на постсоветском пространстве о хосписах еще не слышали.

Потом взялась помогать бездомным. Одна из немногих в Москве. И добивалась всего, что возможно. Даже мои собственные мама и папа носили вещи и консервы для бездомных. Она умела «пробуждать» людей, в общем-то далеких от благотворительности. А последнее, что она делала для детей…

Не знаю, кто теперь ее может заменить. Это большая человеческая потеря и потеря для тех, кто нуждается в помощи. Исчез маяк, на который многие из нас ориентировались.

Елена Котова, руководитель благотворительного фонда «Колыбель надежды»:

Елена Котова

– Год назад, когда мой проект о беби-боксах находился под давлением федеральных чиновников, я случайно увидела интервью Доктора Лизы. Мы не были знакомы в тот момент. Но она приводила в СМИ свои аргументы в защиту права на жизнь.

Я очень хотела познакомиться с ней, но думала, что будет сложно договориться о встрече. Но все равно решила попробовать. Все оказалось проще. Елизавета Петровна назначила мне встречу в ее офисе. Я так боялась опоздать, что приехала на 2 часа раньше.

Меня ждала удивительная женщина, она сидела за столом, а вокруг были вещи, коробки, гуманитарная помощь… Сотрудники что-то упаковывали, формировали для отправки. Я сделала вдох и начала говорить все о нашем проекте. Она улыбнулась и остановила меня. Сказала, что поддерживает. Сказала, что воспитывает приемного сына, когда-то найденного в мусорокамере. И что если бы его оставили в больнице, то мальчик был бы здоров и не проходил бы серьезное лечение в первые 4 года жизни. Она вдохнула в меня уверенность. Обещала помочь. Было чувство, что я общаюсь с родным, близким человеком.

Елизавета для меня – Человек с большой буквы. Ее потеря – моя личная утрата. Слезы с утра льют градом.

Иван Митин, основатель сети “Циферблат”:

Иван Митин

– Доктор Лиза притягивала своим обаянием, человечностью и силой. Она была собой, не изображала ничего и не подстраивалась. Я познакомился с ней семь лет назад, когда откликнувшись на пост о сборе медикаментов для бездомных, пришёл в офис “Справедливой помощи” на Новокузнецкой. Там всё кипело, постоянно что-то происходило, кто-то приходил и уходил. И центром этого всего была Елизавета Глинка.

Казалось, что весь этот подвал и дом над ним и пара кварталов вокруг вот-вот разлетятся от энергии Лизы. Было ощущение, что она намного больше того, что происходило вокруг. Было удивительно – как у нее получается вдруг сменить фокус с огромного объема задач и посмотреть, например, на тебя. Поговорить о чём-то. Она помнила все детали, она общалась именно с тобой, а не с образом, она заглядывала в душу и этот взгляд был полон любви, сочувствия и соучастия. Ей хотелось каждому давать это, но времени и сил не хватало.

Масштаб её деятельности увеличивался каждый год, каждый год она приближалась к органичному для своей энергии объёму задач. И совершенно точно, её ждал ещё очень долгий путь на Земле. К сожалению, её слова при получении премии от президента России оказались пророческими. (“Мы никогда не уверены, что вернёмся назад живыми. И я знаю, о чём я говорю”). Она не вернулась назад.

Борис Альтшулер, председатель общественной организации «Право ребенка», член Московской Хельсинкской группы:

Борис Альтшулер

– Как погибла? Я еще не видел новостей. Да как же так… Это страшно… Когда гибнет праведник, это страшно. Мы осиротели.

Я ее видел 12 декабря. Было некое собрание, на которое нас позвали. Елизавета Петровна говорила на нем о детях – жертвах конфликта на Юго-Востоке Украины. Они лежат здесь, в больнице, в ее центре. Говорила, что есть проблемы с оказанием помощи, потому что нет статуса и так далее… Она, как всегда, с полной отдачей, рассказывала об этом и о том, что нужно делать.

Она же на самом деле творила чудеса, спасала. Она – тот редкий человек, который не впадает в политические дискуссии, споры, а просто идет и помогает людям. Спасает их. Праведник. Настоящий праведник. И то, что случилось, – трагедия.

Майя Сонина, председатель благотворительного фонда “Кислород”:

Майя Сонина

– Я прошу всех молиться. Всех, с обеих сторон. Подумайте о людях. Я не знаю, что думала Лиза о политике и политиках на самом деле и для чего она, порой, говорила то, с чем я не смогу согласиться. Я могла лишь догадываться, как ей тяжело.

Как она могла договариваться, да хоть с людоедами, хоть с чертями, смягчать их сердца, для того только, чтобы помочь нуждающимся. Какими талантами надо обладать для того, чтобы перед тобой в почтении расступались даже жадные чиновники. Мне все кажется, что это какая-то мистификация, и Лиза Петровна еще появится, скажет: “Жива я, жива”. Кажется, что все это произошло для того, чтобы нас отрезвить, чтобы мы разобрались в себе и друг в друге, враг во враге. И когда, наконец, отрезвеем, и все окажутся живы, начнем с чистого листа.

Анна Кузнецова, уполномоченный по правам ребенка в РФ:

Фото: Александр Щербак/ТАСС

– Мы не были знакомы близко, встречались на совещаниях… Но Елизавета Петровна – одна из первых, кто поддержал меня сразу после назначения… И это было очень важно для меня.

Ее жизнь была настоящей проповедью защиты детства. Мы можем говорить громко и убедительно, но истинную цену нашим намерениям и приоритетам показывают дела. Она спасала многие жизни. Детские жизни. А свою не уберегла.

Мы должны сохранить память о ней. Такие имена надо нести как флаг, такими именами называют улицы, во имя памяти учреждаются награды, чтобы эти ценности и эти дела были достоянием и наших детей.

Какой я ее запомню? Наверное, в медицинской одежде, с детьми, куда-то бегущей. Всегда наполненной смыслом, стремлением, энергией…

Записала Анастасия Сенникова

Наталья Лосева, журналист, подруга Елизаветы Глинки:

– Елизавету Петровну Глинка нужно помнить деятельно. Помогать её фонду, продолжать спасать тех, кто в беде, как это делала она – без всякого взыскания и разделения: идеологического, возрастного, социального. Только это имеет смысл.

Елизавета Петровна – величайший человек, роль и вес которого мы осознаем только во времени. Надеюсь, Лизе хорошо и покойно сейчас.

Cоболезнование Фонда Андрея Первозванного в связи с крушением самолета под Сочи

Выражаем наши искренние и глубокие соболезнования родным и близким всех, кто находился на борту потерпевшего крушение близ Сочи самолета Ту-154.

В этой трагедии мы потеряли близкого нам человека — Елизавету Петровну Глинку, лауреата Международной премии Фонд Андрея Первозванного «Вера и Верность».

Все свои силы эта удивительная женщина отдавала помощи нуждающимся, подавая нашему обществу столь необходимый пример того, как не оставаться равнодушным к чужой беде. Многим и многим она дарила внимание и заботу и с её уходом мир лишился частицы света и душевного тепла.

Мы скорбим вместе со всеми, кого коснулась эта тяжелая и невосполнимая утрата.

* * *

Эти записки - о буднях доктора Лизы. Хоспис, помощь бездомным, гуманитарная помощь. На форумах, в жж, в фейсбуке... Она писала всегда о людях, пропуская всю боль и страдание через себя. Дорогая доктор Лиза, мы вас очень любим, и так отчаянно не хотим верить новостям и спискам погибших...

Не бросит

Сегодня приняли больного – бомжа. Он жил на рынке, где когда заболел – могу только предполагать. Много пил, и неизвестно, как бы закончилась его жизнь, если бы на этот самый рынок не пришёл его РОДНОЙ брат, с которым они не виделись 15 почти лет. Здоровый брат узнал его, забрал к себе домой(живёт в Святошино – а это район хосписа). Отмыл как мог, вытрезвил, обследовал в онкоцентре (рак лёгкого с распадом)и прописал у себя дома.

Положила в хоспис. Была уверена, что бросит, как многих у меня бросают. Взяла на заметку на похороны (Слава Богу место есть).

Брат приходит каждый день. Сказал, что похоронит сам.

Может быть ничего особенного в этом нет, но меня тронуло такое отношение.

Характер у него, конечно, специфический. Но у нас ему нравится.

К чему я это – наверно мне надо лучше думать о людях.

* * *

Единственный оксигенатор постепенно сдыхает. Поток кислорода не регулируется, из 14 больных трое нуждаются в кислороде( хоть и не продлит им жизнь, но успокоит). В Украине не купить.

Раймонда

Их у меня в хосписе было трое. Мама Елена и двое детей. Елене – чуть больше сорока. Рак шейки матки.

Детям – погодкам – 20 и 23.

Они всё время в палате с умирающей мамой. Сын возил её гулять на коляске и уходил из хосписа поздно ночью. Дочка приходила утром, потом бежала на занятия – и снова в хоспис.

Я почему-то не воспринимаю Елену одну – она слилась со своими детьми – или они с нею. Дети похожи на птичек. Наверное, про таких говорят «инфантильные». Что- то в них присутствует от совсем маленьких детей. Наверное, то как они разговаривали с мамой, как радовались тому, что ей удалось самостоятельно посидеть несколько минут.

О диагнозе и прогнозе знали. Видно, что не верят или надеются на чудо. А чуда не было. В данном случае не было.

Отца нет, есть бабушка. Её я не видела – она лежала в другой больнице. Дети имеют гуманитарное образование (девочка ещё учится) а мальчик – мальчик у нас балерон. Он танцует в театре оперы и балета. Почему – то эти дети вызывали у меня щемящее чувство жалости. Они говорят «Спасибо» и здороваются со всеми посетителями, открывают и закрывают двери всем, кто проходит в хоспис до или после них. Они всегда со всем соглашаются и никогда ничего не просят.

Я знаю, что они нуждаются, но они никогда ни о чём не просили. Они привыкли к тому, что на Украине не принято пока у нас помогать тем, кому помочь уже нельзя.

Мы – хосписные – потерпели поражение в борьбе. И с болезнью, и с существованием . С этим стерпелись не только я, но и мои больные. Правда.

Удалось мне привести к ним в палату очень богатого человека, который выразил желание помочь самым – самым. . . Это трудный выбор. Привела к ним. Скажу честно, сказала ей, что “ради детей попроси, он сделает”.

На мой вопрос :

– Леночка, чего бы Вы хотели попросить от господина Н.?, – она ответила

– Мой мальчик танцует «Раймонду»28 числа. Обязательно посмотрите. . . Вам понравится.

PS. Я вот не могу этого забыть никак.

Предательство

С откровенным предательством я в своей жизни довольно редко сталкивалась. Все эти разборки из-за имущества, что происходят вокруг, – это жадность, злоба, зависть… Предательство же было только одно, хорошо его помню.

12 лет назад, в Киеве, когда старуху подкинули, буквально как ребёнка новорожденного, на порог хосписа. Мы пришли – и она лежит. Вот это предательство. Подкинули дети.

О папах даже не хочу говорить. Потому что все скажут “феминистка”, а я не феминистка, у меня есть мужчина, которого я очень люблю, и у меня есть трое детей. Но есть такие папы… лучше бы их не было. Предательство по отношению к больному ребёнку – это сплошь и рядом. Оставляют. Я не знаю, слабые ли они, или что с ними происходит. Но преданных детей столько…

Эта тема абсолютно бесконечная, наверное, одна из самых страшных, когда несчастные матери остаются один на один со своим горем, а мужчины их не только предают, но при это еще неплохо устраивают свои жизни. И их вообще не волнует – родила, не родила. Жив он, мертв ли, болен или здоров.

Удивительно, но отцы к старости вспоминают об оставленных детях. Мне уже достаточно много лет, я видела разное и могу сказать – да, потом эти папы возвращаются.

Буквально в эти выходные мне звонил такой ребёнок. Папа в 5 лет их оставил, заведя другую семью. И сейчас, когда прошло 30 лет, он вернулся.

Говорит, что ему страшно за себя, что в клочья душу рвет – так все плохо. А ребёнок его не видел, не помнит, не знает.

И вот эта девушка звонит мне:

– Что мне делать, он сидит и плачет?
– Пьяный?
– В дребадан.

Вот он пришел, напился, рвет душу.

Он не вспоминал о ребенке.. А эти дети их жалеют. И, действительно, он не будет один, она будет ему помогать.

У предательства есть другая сторона – прощение. Брошенные женщины не преследуют мужей, не подают на алименты в суд, они ещё их и оправдывают перед окружающими…

В Кировской области есть женщина, которая одна воспитывает ребёнка с церебральным параличом. Ему 27 лет сейчас, и она до сих пор гуляет с ним в коляске. Надо мной живет соседка, которая тоже одна – с сыном-аутистом. Ему сейчас 38 лет. Ей, при самом идеальном варианте, 68. Что будет с ними, когда…? Ведь никого у них нет.

Принимай, родная!

Мужчина из Саратовской области, приехал на заработки в фирму в Петербурге, которая существовала исключительно на листке бумаги. Когда ему не заплатили, пошел на вокзал, выпил там с такими же бедолагами (это другая группа бездомных, которых, как они говорят, «кинули»), его ограбили и избили.

Этот мужчина потерял память. Когда он приходил вчера, то сказал, что не умеет писать, с трудом вспомнил город, из которого приехал. Из документов у него только справка, что у него документов никаких нет.

Нашим сотрудницам удалось найти его жену, с которой связались, и выяснилось, что она его не только ждет, но будет его встречать.

Здесь жена готова принять обратно, сказала «да». Чаще всего бездомные уже без семей приходят, лишенные квартир и т. д. Но разве и это –  счастливый конец?.. Он – инвалид, он половину не помнит, пишет с ошибками, какое число и какой месяц, не знает, довольно плохо соображает. С момента травмы прошло месяца три, лучше мужчине не стало.

Счастье в том, что она его нашла, но отправляю я домой нетрудоспособного инвалида. Сколько времени он будет восстанавливаться и восстановится ли вообще – это мне неизвестно. Но жена счастлива оттого, что он просто – живой.

Боль

У меня было недавно два очень тяжелых вызова. Совершенно противоположных.

Один – в очень обеспеченную семью, где я увидела женщину, которая находится с погибающим пациентом одна. Пока она справляется и, слава Богу, он жив.

Но человек находится буквально во дворце, и совершенно одинок в такой чудовищной боли. Эта женщина бессильна перед смертью.

А потом был второй вызов – на другой конец Москвы к семье, где мать уже потеряла одного ребёнка и я второго нашла буквально умирающим на полу. И мама, которая осознает это.

Объединяет тех двух женщин – страшная боль.

Мы можем помочь первому пациенту, обезболив его, второго мы положили на скорой помощи в больницу и с тяжелейшим диагнозом выписали умирать. Его привезли матери, которая не знала о его состоянии, она думала, что он вернется здоровым.

Боль – это как паника.

Они не знают, что с этим делать, они боятся, что они сойдут с ума, они страдают огромным чувством вины по отношению к человеку, которому они не могут помочь по каким-то причинам. Или потому, что этот человек далеко, или потому, что это неизлечимое заболевание, или потому, что у него нет денег, или, наоборот, денег слишком много, и все хотят его обобрать.

– Что делаете вы?

– У меня же не болит. Кто-то должен быть сильным для того, чтобы направить их в какое-то русло. Здесь не только я, весь фонд распределяет этих людей: один делает то-то, другой – другое и т. д.

Если нельзя вылечить – нельзя отнимать надежду. Можно сказать правду… Мне очень не нравится правда, которую я вынуждена говорить в отношении бездомного, или в отношении умирающего ребёнка, или умирающего человека. Но, тем не менее, отнимать эту надежду не нужно, и, наверное, невозможно. Потому что у любого любящего человека есть эта надежда – у религиозного в одном виде, у нерелигиозного – в другом.

У нас собраны все сословия, которые только можно, и они этой надеждой мобилизуются.

За два часа до вас была женщина, которая шестой год ищет своего сына. К счастью, мы нашли журналиста, который отснимет её на плёнку, чтобы она рассказала про своего ребёнка, которого она ищет шестой год. И она живет надеждой на то, что он найдется, на то, что его видели. Она мотается по вокзалам, по ночлежкам, по приютам, по местам, где собираются бездомные. И объезжает все от Москвы до Московской области – надеется, что он найдётся. Я смотрела, как она говорит, как она готовилась к этому разговору…

Она живет надеждой. И здесь, по-моему, никто не остался равнодушным, когда она заканчивала обращение. Ей сказали: «У вас 6 минут», а говорить она о своем ребёнке, как любая мать, может бесконечно. Она сказала: «Дим, если ты смотришь меня, вернись, пожалуйста, домой, я не буду сердиться на тебя, и ты можешь возвращаться к той жизни, что ты выбрал. Забери только паспорт, тёплые вещи и медицинский полис». Вот она все это носит с собой на случай, если она его встретит. Мы были абсолютно подавлены после такого, хотя это не первый случай.

У меня есть мама, которая ищет своего ребёнка девятый год, и она продолжает писать и слать его фотографии. Окрыленная, она говорит: «Наконец я поняла, как действовать, я очень довольна и я надеюсь, что я его найду».

– А если надежды нет?

– Невозможно отнять у них надежду. Даже если они видели фотографию умершего, который очень похож на их ребёнка, то они отказываются это принимать, и говорят, что это человек, который просто очень похож.

Знаете, мамы, которые теряют своих деток, они у меня (я человек православный) отождествляются с Богородицей. Я их видела очень много и скажу, что когда со стороны наблюдаешь, как проходит это прощание…. Не похороны, где они уже на каком-то автомате, а вот когда уже только что ребёнок ушел – это то, что невозможно описать и, наверное, не нужно.

Бездомные

Когда мэр Читы сказал, что лицензии на отстрел бомжей нет, а других управ на них нет, доктор Лиза Глинка достала фотографию тех, кого годами кормит и спасает от голодной смерти и примерила на нее надпись: “Приговорены к расстрелу в Чите”.

* * *

Третья попытка выволочь его из катакомб, в которых он живет в центре. Ему 26 . Сидел. Вернувшись, узнал, что родители умерли.

Документов нет. Квартиры – тоже. Запил. Хватило его здоровья ненадолго.

Жил в развалинах старого дома. На земле – болото из смеси мочи, тряпок, остатков еды и бутылок.

Плакал. То хотел ехать, то отказывался. От бравады до истерики. От благодарности до оскорблений.

– Не дойду.

Ещё бы. Сами еле дошли, а он ходить может, извините , только под себя.

Худой. Высокий. Красивый. Живой.

Выволокли. Бог даст, поправится.

* * *

Среда. Утро.

– Меня не били. Не пугайтесь.

С порога на меня смотрит маленькая и худая девушка. Слева её лицо сильно изменено.

– Правда, это не синяк. Мне операцию сделали.

– Проходи, присаживайся и пиши, чем можно помочь.

В короткой анкете с просьбой – имя, возраст, место рождения и причина обращения.

Сургутский детдом, педучилище по музыкальному образованию не закончено. Комнату в общежитии потеряла, когда вернулась после операции из Москвы. Её и ещё троих девушек, со слов, просто выписали оттуда.

– Почему ты не доучилась год?

– Чтобы у меня было лицо как у других.

-И что сделала?

-Операцию. А потребуется еще несколько. И тогда я смогу найти работу. А сейчас мою полы и раздаю листовки.

В Москве она попала в больницу по “Скорой”, где её сейчас лечат. На лице у неё было врождённое больших размеров родимое пятно.

– А еще я хочу на телевидение.

– Зачем?

– Просто рассказать о себе. Думаете хоть один канал возьмет у меня интервью с таким лицом?

– Ты хочешь попросить денег на операцию?

– Нет. Я их заработаю сама. Только много надо, наверное.

Я просто хочу дать интервью. НТВ или ещё кому. Возьмут, как Вы думаете?

– А что ты хочешь им сказать?

-Про себя. Про то как нас – детдомовок – выгнали из квартиры. В Останкино я сама ездила, но не пустили.

– Что нибудь ещё?

– Да. Что я доучусь и меня возьмут на работу после операции. Потому что все, кто видит мое лицо – говорят что не примут. Потому что не красиво. А будет красиво, я знаю.

Татьяна Ивановна собрала ей еды и одежды в больницу.

В понедельник её выписывают и утром она снова прийдёт в подвал.

Она сфотографировалась у нас. Пока я не хочу показывать её фотографию. Может быть кто – то действительно захочет взять у неё интервью.

* * *

Её я знала ровно с первого дня моей работы на Павелецком. Сегодня  один из бездомных  – обойдя очередь стоящих за едой, посмотрел на меня так, что я поняла – случилось. То, чего я боюсь, зная, что это – неотвратимо.

– Кто? Говори.

– Лиза, Танька умерла. В пятницу.

Моя Танька. Умная, добрая, простая и честная. В пять утра – в пятницу. Буквально на днях выписавшаяся из больницы.Пытавшаяся собрать себя – но так и не сумевшая.

Мы откапывали её из сугроба еще два года назад. Выжила. Год назад не пила. Не пропускала ни одной среды. Научившая меня выживать на вокзале. Меня – научила. Сама – не смогла.

– Я завяжу с этим, Лиз. И буду с тобой работать. Возьми меня в фонд.

Запив опять – она входила в машину “Скорой” , и говорила “Прости меня, Лиз. Я не буду больше.”

Любила Петровича. Также, как и он её. А её невозможно было не любить.

– А я не могу без вас.

А теперь мы без неё.

Тело помог найти Антон. Завтра поеду к ней. Чтобы сказать то, что говорила она мне.

Прости меня, Таня.

* * *

До вокзала – с утра –  в фонд пришла женщина. Она жила в деревянном доме – подрабатывая в нем по хозяйству и следя за животными. Дом старый, загорелся.

Снежана – так зовут женщину, вытаскивала кошек и котят из огня. Спасла почти всех.
Обгорела. 9 января ночью её положили в больницу по Скорой помощи. Сегодня – выписали. Или предложили платить за пребывание и лечение.

А около больницы её ждали две кошки. Те самые, которые она вытащила из огня. И с ними она пришла к нам.

Перевязывали мы её в 4 руки с Петровичем. А потом её с котами забрал приют. В пятницу придёт на перевязку.
Она Бездомная. В Москве – с 1987 года. Училась в МГУ. А потом  пошла работать. Не пьет. Не курит. Вот так бывает.

Холодно. В Москве – холодно, очень.

***

Надежда

Год назад давала интервью на киевском ТВ. Какой- то новостной канал. Запись была в самом хосписе, больные видели съёмочную группу и тем же вечером собирались обязательно посмотреть новости.

Я, зная об этом, на достаточно прямой вопрос молоденького корреспондента :»А правда, что ВСЕ Ваши больные умрут?» ответила, что все мы умрём когда-нибудь, в том числе и больные моего хосписа. Потом представила себе реакцию больных и близких и прибавила, откровенно соврав, что в хосписе всегда будет один больной, который поправится. Ну не удержалась, бывает.

На следующий день во время обхода – в каждой палате – слышала одну и ту же фразу:

“Елизавета Петровна, мы Вас вчера видели, Вы же обо мне сказали, правда?. . . Я сразу понял(а)”.

Действительно, надежда умирает последней.

Йося

Йося (Иосиф) Б. Благодаря этому мальчику 10 лет я открыла детскую палату. Три полных года назад, примерно в это же время в ординаторскую пришла женщина и встала на колени.

«Нас выписали из госпиталя в Израиле летом. Мы думали, что все закончилось, но рак вернулся. Положите моего мальчика. Моего Йосю. Нам некуда больше идти».

Иосиф Б. 10 лет. Рак яичка. ст. 4. клин. группа 4.

У меня не было места для него. Не было детской палаты вообще. Я до сих пор помню глаза и голос это матери. Как- то оправдывалась перед нею, не помню. Она стояла на коленях. Не плакала, а повторяла «Возьмите моего Йосю».

“Я возьму его, как только освободится койка”.

Это последнее, что я ей сказала. Койка освободилась к утру. Но маленький Йося умер и переводить было уже некого.

Мы освободили две палаты. Сделали просторную большую детскую, которой вот будет уже три года. Сделали за месяц. И приказы подписались сами собой, и мебель нашлась.

Вот только я все время вспоминаю Иосифа и его маму на коленях. И мне больно, от того, что я не смогла им помочь.

Сегодня я получила перевод из Израиля».На детей хосписа». Это маленький Йося мне помогает. Мне так кажется.

Материнское вечернее

Укладываю спать младшего. Под подушкой нашла написанный от руки плакат. Кривыми такими буквами.

ХОСПИС ОТНИМАЕТ РОДИТЕЛЕЙ.

К моему отъезду в Москву приготовил.

Он прав.

Матери больных

Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев.

До поступления в лечении их детей испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.

Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами – направление в хоспис.

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.

Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Эта единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.

Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели когда их дети были маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенки, как будто качают ребенка на руках.

С маленькими они слиты настолько воедино, что говорят «мы поели, поспали, пописали. . «.

«Не плачь, мама!»или «не плачьте мамо!»

Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают слезы и больше при детях не плачут.

Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.

После смерти ребенка у них откуда- то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.

Я помню одну мать, чей сын умер и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие.

Она написала под диктовку слова «Прошу не вскрывать тело моего сына. «. и сказала:

– Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу. . . .

Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.

Подписывают сзади – Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря.

Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память их детей. Когда будет достороено новое здание. Если оно будет достроено. . .

Тритон

Был у меня лет пять назад пациент В. 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.

В хоспис его привезли из за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчинённые по работе привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.

Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок и вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.

Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Он оценивал в чем я одета, будучи знатоком брендов и фирм. Вместо «Здравствуйте, доктор»он произносил «Колготки у Вас дорогие, я сразу вижу». Или «Часы у Вас правильные». В смысле, марка часов.

Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил все тот же телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он всё может сам.

В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут под конец жизни у него не оказалось.

Роскошный Мерседес стоял на приколе около хосписа, так и не понадобившись в последствии своему хозяину.

Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен, и, несмотря на расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи», полностью его опроверг.

Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он вообще осведомлен о своем диагнозе.

Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в любое время дня и ночи, и был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали ни к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа он поедет в клинику в Германии.

За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас.

Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машина, сменить охрану и так далее. Его просьбы до этого дня не отличались разнообразием. Ну разве что по брендам и названиям вин.

А он попросил меня принести ему козлёнка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Потому что оказалось, что В. вырос в деревне. И его растила мать, а отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл в деревне, когда был мальчиком.

Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую и орал или блеял – не знаю как правильно сказать.

Зайдя в палату, санитарка сказала В., что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся ещё пупочком. Его дал на прокат молочник. За 50 гривен. До вечера.

В. не мог встать и козленка положили в кровать.

Он обнял его и заплакал.

Впервые за пять месяцев.

Стасик

Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине в Киеве. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем.

Судя по истории болезни, его сдали родственники в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.

Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией.

То есть на вопрос «Больно?»- он отвечал «Больно”.

«Не болит?»- «Не болит». Так и общались.

Новые слова он повторял по несколько раз.

«Ли- за . Лу- блю. Ма – шин- ки. Муль- ти- ки».

У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.

Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как катастрофически не хватало мест в хосписе, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе.

Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно где находится.

Он громко заплакал, когда санитары из дома инвалидов приехали забирать его.

Пришла в палату, объясняя, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.

Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.

Наташа

Я писала истории болезни, когда позвонили из поликлиники и попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома.

Девочку на «Скорой» привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу.

Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка. Ангел.

Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Ни слова. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома.

Приезжал вечерами отец – черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, он уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.

В течение следующей недели мы немного привыкли к друг другу и потихоньку разговорились.

Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла денег на операцию в Германии. От этой операции её отговаривали врачи – украинские нейрохирурги, но «организация» сказала, что это от зависти, и потому что в Украине таких операций не делают. Девочку отправили на лечение в Мюнхен. Автобусом. Ехали полтора суток.

Немецкий доктор, посмотрев снимки в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Локализация и размер опухоли были такими, что никакими способами, ни гамма – ножом, ни другими многообещающими методами извлечь было нельзя. Мать спросила, зачем она приехала. Он не ответил. Благотворители также развели руками – не знали. . . Прошло два дня.

Наташа ослепла и перестала говорить. Правая ручка и ножка повисли плетью, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на Родину. От мэрии предоставили билет на самолет до Киева. Благотворители так и не появились.

«Когда самолет поднялся над городом и пролетал над большим полем, я хотела одного – чтобы всё это кончилось. Мне так хотелось, чтобы этот самолет упал и мы с Наташей умерли вместе. Но мы не упали. Теперь мы здесь».

«Муж – Володя – порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите Вашего батюшку не заходить к нам».

Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами.

«Объясните мне одно – зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?"

Он даже не говорил – он рычал. Медсестры его боялись.

Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы.

Он, как всегда, сел около кровати и взял её ручку в свою.

Когда стал менятся характер дыхания – отец заметался по палате, срывая с себя галстук и разрывая в кровь пальцы своих рук. Мать сидела не шевелясь.

Сестры испуганно позвали меня с другим доктором.

Владимир спросил – «Это всё?»- таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли.

Пересилив себя сказала

«Пока нет. Но Наташа умирает».

«А мне что надо делать?»- прохрипел он. Мать закрыла лицо руками.

Я спросила, не хотят ли они взять Наташу на руки.

Потеплевшим голосом он спросил: «А можно?»

Усадила их на диван и передала им ребенка.

Они держали её последние десять минут. Мне казалось бесконечностью слушать её хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец.

Это он сообщил «Всё. Она ушла», когда девочка перестала дышать.

«Разрешите мне подержать её ещё». Они долго сидели, держа в руках девочку.

Потом осторожно переложил её в кроватку, поцеловал.

– Я не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела.

– Вы пойдете в магазин и купите ей сейчас.

– Пойду. Простите меня, ладно.

– Это Вы нас простите.

– Доктор, а дальше что?

Я не нашла что ответить.

Страстная пятница

Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет.

Его отец – православный священник в селе под Киевом.

Узнав о болезни сына, а мальчик заболел, когда ему было два года, отец дал обет. Он оставил светскую работу и посвятил себя служению в церкви. Закончил Духовную академию и был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.

Жила семья недалеко от хосписа в служебной однокомнатной квартире, которую семья получила от ЖЭКа, в котором отец Георгий работал дворником. За 20 долларов в месяц и жильё.

Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил и единственным из его капризов было «Попить с Петривной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени, и с отцом Георгием и матушкой Таней мы пили чай, обсуждая погоду, цветы, и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по-украински и учил меня языку.

В чистый Четверг, Игорь объяснял мне, что надо обязательно хорошо умыться с раннего утра – обязательно холодной водой, и что нужно найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе.

Отец Георгий тратил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.

Так случилось и в Страстную пятницу.

С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у постели Игоря, когда началась агония. Я взяла её за руки и мы держались друг за друга некоторое время после того, как он перестал дышать.

Таня не плакала, мы долго сидели обнявшись и молчали.

Я долго набирала номер отца Георгия, чтобы сказать ему о том, что Игорь ушёл. Трубку взяла какая- то женщина и сказала, что отец Георгий выносит Плащаницу и подойти не может.

После службы кто- то привез его на машине попрощаться с сыном.

Хоронили его в воскресенье под ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ.

Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке.

Он приезжает в хоспис – днем и ночью – когда есть нужда в нём и причащает умирающих детей, утешает родителей, и исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает, так как проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Несмотря на то, что у меня есть земля в Киеве для похорон бомжей, он готов на своем церковном кладбище хоронить их.

Совсем недавно я узнала о том, что ни один из тех, кого он окормлял в хосписных палатах, не знает о том, что у отца Георгия здесь же три года назад умер маленький сын.

Жизнь продолжается

Есть вещи, которые невозможно объяснить. В силу обстоятельств я на стороне больных, стараясь разделить их переживания. Так или иначе, общаясь с ними, становится не возможным не разделять мир на хороших и плохих, оставаясь беспристрастным наблюдателем.

Ольге было 25. Двое детей. Мальчик и девочка – погодки 4 и 5 лет. Муж старше её лет на десять. Не работала. Рано выйдя замуж занималась детьми и домом.

Меланома, больна 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома – маленькая квартира, муж не хотел, чтобы дети видели как умирает их мать.

Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей. К их приходу она подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.

Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.

За неделю освоились – стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты, и часто спрашивали что у нас будет на ужин. Санитарки плакали и кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство. Они же переплетали девочке лохматые косички, которые отец не научился заплетать.

Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.

Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик – в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.

Проводив их до лифта, вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.

– Смотрите, доктор!

Я подошла и увидела, как около ворот больницы стоит молодая женщина.

Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял её за руку . Припрыгивая, они пошли дальше.

Мы помолчали.

А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Опоздал

На таких, как Раиса держится мир.

Она долго не хотела ложится в хоспис, потому что внуку нужно было идти в школу. До школы оставалось ещё почти полгода, но она объясняла, что подготовительные курсы – это важно, и занятия в танцевальной школе, и в художественной – все это пригодится в будущем. Наверное, она чувствовала, что не доживет до 1 сентября и старалась успеть дать мальчику как можно больше.

Спросила, где мать ребенка.

– В Москву подалась. Бестолковая. . . А я что? Я – бабушка.

– Давно уехала?

– А как родила. Из роддома принесла и усвистала. Жалко мне её.

Шесть лет назад невестка оставили новорожденного мальчика и уехала на заработки . Раз в год, на день рождения мальчика – Гришки – присылала открытки.

Квартира была очень чистой и очень бедной. Ничего лишнего.

Осматривая Раису, я поразилась тому, что спит она на кухне – на старом продавленном диване. В бывшей её спальне переселили Гришку, которому оборудовали маленькую парту и повесили книжные полки. Он называл её мамой. О своей родной матери за полной ненадобностью и не спрашивал. Отец Гришки – Раисин сын, работал плотником на каком – то заводе, и я его видела один только раз.

Гришка же с интересом смотрел, когда мы приходили к Раисе, и спрашивал отчего это у бабушки – мамы в животе дырки с мешочками.

У неё были сильные боли, но догадаться о них можно было лишь по побелевшему лицу и стиснутым губам. Ни звука, ни стона. Только жалобы на усталость.

Когда стало невмоготу, Раиса ослабла и мы перевели её из дома в отделение.

Там же я познакомилась с её мужем – Николаем. Он с Гришкой приходил каждый вечер. Гриша – был таким же как Раиса. Тихим и очень послушным. Не кричал и не бегал, если выходил из палаты, то прижимаясь к Раисе.

А муж Николай все время молчал. За месяц он один раз спросил меня «Ну как она?».

Я просто посмотрела на него, так как ответить было, в общем – то, нечего.

А она менялась – и так будучи очень замкнутой, стала односложно отвечать на вопросы. Просила позаботится о Гришке, когда её не будет. И такая тоска стояла в её глазах, передать вам не могу словами.

Вскоре Раиса не могла подняться от слабости. Но упрямо отказывалась от помощи по уходу за собой, делая все свои нехитрые дела медленно, с передышками, но самостоятельно.

А Николай однажды пришел один, без Гришки. С большим букетом цветов.

В палате он пробыл недолго, и выйдя из неё, выглядел очень подавленным. Спросила, что случилось.

– Да вот, цветы принёс. А она не говорит со мной.

Зашла к Раисе, села на кровать .

– Раиса, он Вас любит. Посмотрите какие красивые цветы. Давайте их поставим в вазу.

Она приподняла голову от подушки, посмотрела мне прямо в глаза, и, помолчав, ответила :

– А почему он меня не любил раньше? Поздно теперь, Елизавета Петровна. . .

Женька

Ей около 20, выглядит на 16 от силы. Наши мамы лежат в одном зале. У ее мамы – опухоль мозга.

Папа с семьей не живет. Бабушка в Самаре. Женька взяла академический отпуск, чтобы быть рядом с мамой.

Сейчас звонит, слышу, как волнуется

“Елизавета Петровна, я сегодня не смогу к маме прийти, Вы пожалуйста скажите ей, что я в Пушкино поехала в гости. Обязательно, чтобы она не волновалась».

Ее мама в коме с августа месяца. Я скажу ей все, что Женька передала. Впервые за много недель я плакала после этого разговора.

Жить одним днем

Я иногда говорю эту фразу близким своих больных. Сейчас одним днем должна жить я, Женька, Люба и те несколько человек, родные которых находятся в тяжелом состоянии. Все они около меня – и это не пациенты, а люди, которых объединяет отделение больницы. У меня там мать, У Жени мать, у Любы – сын, у Иры – сестра. Ира выбыла, понятно, почему. В нашей команде имеется жена, брат, еще одна дочь и родители. Мы все общаемся целыми днями и я скорее пропущу важный звонок, чем один их.

Что такое этим одним днем жить, я не представляла.

А это значит не строить больше планов. Никаких. Максимум – на завтра. После посещения, разумеется.

Неизвестность. Я ничего не знаю дальше чем на несколько часов. И я к этому привыкла.

Способность общаться с кем бы то ни было появляется после того, как ты осознаешь, что этот один день, вероятнее всего, будет прожит. Нет, пережит. А потом можно выдохнуть. И не обижаться, что на твои звонки не ответят. И придумать, чтобы ответить на невероятной сложности вопрос – “Ну как она сегодня? Расскажи”.

Все проблемы – как отключенная кредитная карта, горы несделанных дел, неотвеченных писем, пропущенных звонков, невыполненнвх обещаний и несостоявшихся встреч – все это ужасно – но где – то очень далеко. И это я, профессионал, блин, так справляюсь. Когда мне говорят о занятости я киваю, и мечтаю, чтобы у меня тоже были бы квартальные отчеты или чего там бывает к концу года, когда все замотаны.

Мне видно насквозь – через стеклянные двери – всех больных в одном зале.

Люба теребит Вадима «Вадик, открой глазки, это мама!”

Дальше лежит мужчина, жена которого стоит над ним и плачет. Тихо – тихо.

Двое родственников – оба держат за безжизненные руки и всматриваются в показания монитора». Видишь, он реагирует”

Еще – кто – то новенький, мы пока не знакомы. Но это скоро будет член команды. Я вижу, как пожилая женина крестит кровать и всех в отделении.

Последняя – маленькая Женька, которая вслух читает маме стихи. Потом она будет мне рассказывать об этом. Я буду долго слушать и соглашаться». Да, она, слышит, как ты читаешь стихи, Женька. Женька, давай из инета распечатаем и ты ей прочитаешь.

А сегодня мало говорила . С мамой мы смотрели друг на друга. Мне было что рассказать глазами. Она поняла, или я такая же наивная, как маленькая Женька.

Мои смс – “все живы». Ответ – “слава Богу!» Все. День заканчивается. Завтра будет завтра. А сегодня мы пережили.

Я не буду говорить больше “живите одним днем». Терпеть надо. И, если есть силы, надеяться.

Мать

С фотографии на меня смотрит редкой красоты девушка с совершенно седыми волосами.

Юля. Ей 26 лет и она проходит очередной курс химиотерапии в отделении. О ней мне пишут её друзья – с просьбой помочь.

Прочтя эпикриз, становится ясно, что помочь уже нечем. Позади несколько операций, химиотерапия, ради которой продана квартира в Киеве, облучение .

Я осторожно посылаю хосписного доктора поговорить с матерью. Он пишет мне письмо, в котором говорит о том, что мать убита горем и надеется на чудо. К хоспису не готовы.

Она родила её в 33 года. Этот ребенок был её жизнью. Эти слова она потом будет кричать у постели Юли.

– Я любила её больше всего на свете. Больше Бога. И теперь её он забирает. Потому что это грех так любить ребенка.

Таня – мать – врач. Она изучила все детали заболевания дочери. Ездила в Москву для пересмотра стёкол, так как до конца не могла поверить в страшный диагноз. Она знает наизусть статистику рака молочной железы, процент ремиссий и выживаемость. Она произносит эти цифры и повторяет одно и тоже –

– Лиза, сделай что-нибудь. У меня никого нет. Меня все гонят. Помоги нам. Помоги спасти её.

Молчу. Сказать мне нечего. В хоспис забрать тоже не могу – нет ни одного места и двое детей в хосписе.

– Таня, отпусти её.

– Я не могу, понимаешь?? Господи. . .

Юля

Муж приходил по несколько раз в хоспис –

– Елизавета Петровна, поговорите с ней. Мы не можем так больше.

Поднимаюсь к ним опять. Обнимаю. Смотрю вместе с ней, как меняется лицо Юли.

Прошу не плакать, говорю какие – то слова. Пытаюсь убедить быть сильной, так как впереди совсем тяжелое время.

Понедельник. Началась длительная агония.

У меня выключен телефон. Нашла через интернет – позвонила кому – то в Москве, чтобы объявить через инет. Позвонил Варенников Петя с Кураева – «Лиза тебя ищут». Ну и силы в ней. Горы сдвигает.

Прихожу к ним .

– Таня, она уходит.

– Я вижу. Я не отдам её никому, – говорит она, раскачиваясь в такт словам.

– Таня, пожалуйста, не надо.

– У ней никто не прикасался, ты понимаешь? Она девочка ещё. Я не хочу, чтобы её кто- то трогал.

Муж – отец Юли тихонько пытается погладить её по голове.

Около кровати – икона святой Иулии и образ Божьей матери. Вокруг иконы – лекарства.

Таня целует руку дочке, в сгибе у локтя, и старательно вытирает слезы, чтобы Юля не видела их. Юля уже не видит почти ничего.

– Я не отдам её туда. Помогите привезти домик.

Домик – гроб.

– Я купила вчера свадебное платье для неё, перчатки и фату. Красивые.

Значит, понимает, что конец совсем скоро. Я могу уходить.

Прошу отца не отходить от Тани. Чтобы занять её хоть чем – то, даю в руки баночку с водой и ватку – смачивать губы Юле.

– Да – да, конечно. Лиза, я хочу умереть вместе с ней.

– Давай не будем сейчас об этом говорить. Она пока жива, ты ведь слышишь как она дышит?

– Слышу. Значит, я буду жить на кладбище. За что нам это?

Достает фотографии – от рождения до прошлого года. Показывает.

Через несколько часов пришла к ним опять.

Та же поза, также целует руку.

– Доча, тебе больше не будет больно. Ты больше не будешь мучиться.

Лицо залито слезами, она их больше не вытирает.

– Иди, доча, иди туда. Там не больно. . . Видишь, Лиза, я сильная.

Последняя запись

Сегодня шесть лет со смерти Веры. Этой конференции – 10 лет. Как сильно изменился мир с тех пор. Как много людей перешло в категорию «бывшие «, как много новых друзей появилось из ниоткуда. Спасибо всем, кто с нами рядом.

Я жду и верю, что война закончится, что все мы перестанем делать и писать друг другу напрасные, злые слова. И что хосписов будет много. И не будет раненых и голодных детей. До встречи, Вера!

Полность можно прочитать здесь Сайт "Правмир"